она, то ее, должно быть, опалил огонь преисподней, до того она вся почернела – от страха ли, от злобы, поди знай. Со временем и другие ее увидали, и кто хотя бы раз заглянул ей в глаза, в дальнейшем старался поскорее отвести свой взгляд, пока она его не перехватила. У нее вошло в обычай постоянно разговаривать с собой или, скорее, отвечать самой себе на разные лады в зависимости от того, чью сторону она в эту минуту принимала. Неудивительно, что отчаянные головы, отваживавшиеся в темный час подслушивать под дверью ее бормотание, твердо верили, что она ведет беседы с нечистой силой. Короче говоря, она, сама о том не подозревая, заработала себе ужасную репутацию ведьмы.

Ее спаниель, объехавший с нею вместе пол-Европы, был ее единственным другом, немым свидетелем прежних, лучших дней. Как-то раз он занемог, и она больше трех миль несла его на руках, чтобы спросить совета у сведущего человека, который раньше служил у покойного сквайра конюхом и умел выхаживать разных животных. Что уж он там сделал, никому не известно, но песик поправился; и все, кто слышал, как истово она благодарила и благословляла чудесного лекаря (не столько воздавая хвалу Всевышнему, сколько суля своему спасителю удачу и достаток), с подозрением отнеслись к свалившемуся на него вскоре везенью – на следующий же год его стадо овец удвоилось, а пажити уродились как никогда тучными.

Что же дальше? Году примерно в 1711-м один из опекунов молодого сквайра, а именно сэр Филип Темпест, надумал посмотреть, хороша ли охота в угодьях его подопечного, и в компании четырех или пяти своих друзей приехал в усадьбу Старки с намерением пробыть там неделю-другую. По свидетельствам очевидцев, джентльмены не только поохотились, но и покутили на славу. Из имен гостей до меня дошло только одно – сквайр Гисборн. Тогда он был еще сравнительно молод, хотя успел поездить по свету; вероятно, за границей он и свел знакомство с сэром Филипом Темпестом, оказав ему какую-то услугу. О таких, как он, говорят «бузотер»: бесстрашный, бесшабашный и беспутный, он скорее искал ссоры, нежели старался ее предотвратить. К тому же он был подвержен приступам раздражительности и в гневе не щадил ни человека, ни бессловесную тварь. А в остальном, по отзывам хорошо знавших его, он был славный малый – если только не напивался, не злился и не досадовал. Ко времени нашего знакомства он сильно переменился.

В один недобрый день джентльмены всей компанией выехали на охоту, однако, сколько я могу судить, удача от них отвернулась; во всяком случае, мистеру Гисборну определенно не везло, и, соответственно, он был не в духе. Возвращаясь верхом с заряженным ружьем (как и полагается бывалому охотнику), он вывернул из лесу аккурат напротив домика Бриджет, и тут дорогу ему перебежал маленький спаниель. То ли из озорства, то ли из потребности выместить на ком попало свое дурное настроение, мистер Гисборн вскинул ружье и пальнул. Уж лучше бы он вовсе разучился стрелять, чем сделал тот роковой выстрел! Пуля достала Миньона, и на его пронзительный визг Бриджет выбежала из дому и увидела, что произошло. Она схватила Миньона в охапку и, плотно сжав губы, осмотрела рану; несчастный пес поднял на нее большие блестящие глаза, слабо вильнул хвостом и лизнул ей руку, уже красную от крови. Мистер Гисборн насупился, ощутив что-то вроде раскаяния:

– Не нужно было выпускать собаку мне под ноги… Разбегался по чужим угодьям, шельмец!

Не успел он договорить, как Миньон вытянул лапы и затих на руках у Бриджет. Любимец ее пропавшей Мэри, единственный верный друг, который все последние годы делил с ней и странствия, и печали! Она встала на пути у мистера Гисборна, и он нехотя обратил на нее свой угрюмый взор и заглянул в ее почерневшие, ужасные глаза.

– Кто меня обидит, тому счастья не видать, – сказала она. – Пусть я одна в целом свете и некому заступиться за меня, но тем вернее услышат мои молитвы святые угодники на небесах. Услышьте же меня, благословенные! Услышьте, как я призываю беду на голову этого дурного, жестокого человека! Он погубил единственное существо, которое любило меня и которое я любила всем сердцем, – бессловесную божью тварь. Накажите его, святые угодники, пошлите на его голову страшное горе! Он мнит, будто я беззащитна, ибо одинока и бедна, но не за таких ли, как я, вступается небесное воинство?

– Ну полно, полно! – оборвал он ее, немного смущенный, но нимало не оробевший. – Вот тебе крона, купишь себе другую шавку. Бери – и хватит проклятий! Я не боюсь твоих угроз.

– Не боишься? – Она еще на шаг приблизилась к нему и перешла с гневного крика на шепот, от которого сын егеря, сопровождавший мистера Гисборна, вжал голову в плечи. – Ну так знай: ты увидишь, как существо, которое ты любишь больше всех на свете и которое одно в целом свете любит тебя, – человеческое существо, но такое же безгрешное и преданное, как мой бедный, загубленный тобой Миньон, – да, ты увидишь, как это существо, напрасно моля о смерти, ибо смерть была бы для него благом, превратится для всех в неописуемый, богопротивный ужас. Да будет так во искупление пролитой тобой крови. Услышьте же меня, святые угодники, и помогите той, у кого нет иных заступников, кроме вас!

Она вскинула вверх правую руку, и несколько капель с ладони, мокрой от крови Миньона, попало на костюм ее обидчика – зловещий знак, подумал про себя его юный провожатый. Но хозяин его только рассмеялся коротким, натужным, презрительным смехом, пришпорил коня и поскакал в усадьбу. Однако, прежде чем проститься с юношей, мистер Гисборн протянул ему золотой и попросил отдать его старухе. Парень не на шутку «испужался», как он сказал мне много лет спустя, и, воротясь к коттеджу, долго топтался снаружи, не решаясь войти. Потом осторожно заглянул в окно и в неверном свете огня в очаге увидел Бриджет: она стояла на коленях перед образом Богоматери Святого Сердца, между ней и Мадонной лежал мертвый Миньон. Судя по ее позе и простертым к Богоматери рукам, она исступленно молилась. Парень еще больше струхнул и просунул золотой в щель под дверью. На следующий день золотая монета была выброшена на помойную кучу; там она и осталась – никто не посмел притронуться к ней.

Меж тем мистер Гисборн, испытывая отчасти любопытство, отчасти неловкость, решил ради собственного спокойствия спросить у сэра Филипа, кто такая эта Бриджет. Разумеется, имени ее он не знал и мог лишь